|
Я думаю, трое воспринимали нобелевскую речь Иосифа Бродского со
скрежетом зубовным. Один из них достоин лишь упоминания – мастер
высокочастотной поэзии Егор Исаев, другой – безымянный мастер допроса и третий
– мастер факта Александр Солженицын.
С первым все понятно – высокочастотная поэзия (это не оговорка –
высокочастотна не только лексика, но и мысли – вплоть до бессмыслия и
безмыслия) такой же нонсенс, как обыкновенное чудо.
Мастер вести допросы скрежетал, что не недоупек откровенного
тунеядца и недосгноил его в какой-нибудь кошмарной позе КУ в застенке, откуда
не то что слово – лишний атом не просочится на волю. Мастер стучал по крутой
коленке: «Слюнтяи! Не смогли впаять ему хотя бы десятку – а ведь было за что!
Эх, попадись он на одно десятилетие раньше, при отце родном, посмотрел бы я
сейчас на его белые косточки!»
Мастер корявого факта (потому что все факты корявы) кипел
ненавистью к мастеру слова: ведь инородец же, да мы ж жили с ними двести лет, а
не они с нами, а языком моим великорусским владеет, шельмец, лучше меня. И
премию, как и я, получает, только я, русский писатель, за факты, а он, пархатый
и прокуренный, за мой язык.
Поэтому достаточно выяснить у собеседника отношение к любому из
этих трех отношений, чтобы предугадать и продиагнозтировать его чувства к
Бродскому и его поэзии.
Мне Бродский нравится.
Когда его читаешь.
Недавно я впервые услышал голос поэта: он читал свои стихи.
Семьдесят минут Бродский читает Бродского. Знаете, это совсем не то же самое,
чем читать самому, это – совсем другая поэзия и совсем другой поэт.
Я думаю, Бродский обманул русский язык.
Многие современные поэты читают свои стихи нараспев, в
монотонной, чуть смахивающей на церковное чтение, манере. Считается,
по-видимому, что такая манера чтения оставляет за слушателем те же права
интерпретации и понимания стихов, что и за читателем. Так читают Вознесенский и
Белла Ахмадулина, так читают известные, малоизвестные и неизвестные поэты.
Наверно, это пошло с Андрея Белого или даже раньше, но стало культовым и почти
обязательным чтением, начиная с 60-х, когда молчание стало красноречивей слов,
когда длинноты Хуциева и малозначащие диалоги «Зеркала» Тарковского стали
нормой (потом Люк Годар доведет незначимость речи до звукового фона действия и
кадра, но это потом). Слова превратились в обои для мысли и штукатурку чувств.
Тексты стали плоской проекцией подтекстов, меж строк оказалось гораздо больше
смысла и пространства, чем в самих строках.
И в этом субстрате появляется Иосиф Бродский, юноша-муж слова и
поэтической речи, в которой нагромождение слов есть нагромождение мыслей, а не
только смыслов. Поэтическая речь Бродского вернула русскому языку понятийность
каждого слова.
Чтение Бродским стихов Бродского очень напоминает синагогальное
пение, хотя я так ни разу в своей жизни и не был в синагоге. По отношению к
русскому языку это – жертвопроношение: слова русские, а интонации,
произношение, строй мыслей и мелодия – еврейские. И получается, что – мимо носа
и мимо русской культуры. Нечто совершенно, издевательски даже инородное
русскому. Представьте себе электронную бегущую строку где-нибудь на самой
верхотуре, на здании «Известий» к примеру, так, что видать всем, а достать –
никому. И по этой бегущей волне течет надпись «Электричества не бывает». Всем
же понятно, что оно есть и бывает, что, вот и сами светящиеся буквы
свидетельствуют об этом, а надпись нахально опровергает это и поделать с этим
ничего нельзя.
Так и поэзия Бродского относительно используемого им языка. Он ясно и по-русски
пишет, что никакого русского языка для него не существует. То, что Бродский
щеголяет такими полузабытыми, низкочастотными, чуть не церковно-славянскими
«бо», «зане», что он сам себя порой называет славянином, мало, что значит: это
все псевдоморфозы – в нем нет ничего русского, включая русский язык, однако –
снимем шляпы преклонения – владеет он этим нерусским русским языком мастерски и
виртуозно. И в этом парадоксе – сила таланта и обаяния Бродского,
чисто-еврейского и псевдо-русского поэта, заявившего на суде на вопрос «Почему
Вы считаете себя поэтом?» с полной искренностью: «Не знаю, наверно это от
Бога». Это подлинно от Бога, но от какого?
Кто такие Бродские? Ведь их так много. Даже на вскидку сразу
вспоминаются: сахарный король России Бродский, придворный живописец, автор
«Ленин в Кремле» и других шедевралок, художник, именем которого названа улица,
ведущая к Русскому музею в Питере, Исаак Бродский, поэт Иосиф Бродский,
Бродские помельче и понеказистей, но всюду – Бродские. Их не меньше Кобринских,
Могилевских и прочих из городов и местечек черты оседлости. Они жили на этой
земле несколько сотен лет – 5-6 столетий. Местечки эти обладали свойством
выгорать дотла. Уцелевшие пострадавшие собирали спасенные от огня бебехи и
откочевывали в другие места, приобретая фамилию по названию сгоревшего местечка
либо более универсальную – Горелики.
Наверно, в тех Бродах, откуда пошли-поехали Бродские, то ли
земля хорошо унавожена, то ли сверху ниспадают особо благостные осадки, во
всяком случае талантливых и выдающихся Бродских – в предостаточном количестве.
Я знал и продолжаю знать порядочно разных Бродских – все они на удивление
небесталанны.
По-видимому, бродские евреи – одни из самых породистых.
«Не мечи бисер перед свиньями» - любимая фраза тех, кому метать
нечего. Я уверен, что Бродскому множество раз рекомендовали не писать по-русски
русским, отнесшимся к нему по-свински. Но, уважаемые советчики, пустопорожние
на бисер, вы хоть понимаете, что своим призывом вы требовали поэту заткнуться и
стать ровней вам?
В антимире ксенофобии и вражды по любому иному поводу битком
набито антисемитами, антикоммунистами, антисоветчиками, антихристами,
антибиотиками и прочими антителами, но даже слова такого не существует –
антирусский. То есть, не сложилась такая историческая общность людей, которая
потребовала бы себе из-за русских прописки в антимире. Может, это и невозможно
вовсе – все-таки очень трудно быть столь ненавидящим прилагательное.
К чему же прилагается оно? – а ко всему. Русский еврей, русский
немец, русский интеллигент, русский мужик… вот eщe русский нобелянт еврей
Бродский из Нью-Йорка, что на полпути между кoлыбeлью в Питерe и мoгилoй в
Венеции. Кстати, Бродский – тоже, между прочим, прилагательное…
|
|
|
|
И.Бродский
|
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне –
как не сказано ниже по крайней мере –
я взбиваю подушку мычащим «ты»
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ (отрывки)
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
Лишь согласное гуденье насекомых.
……………………………………….
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
Но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
……………………………….
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
|
